Еврейство как опыт самосознания

По словам историка Павла Поляна, «при Хрущеве и Брежневе латентный государственный антисемитизм напоминал скорее эпоху Александра III. Все опустилось на уровень карьерной и образовательной дискриминации, отрицания Холокоста, борьбы с правом на эмиграцию и непротивления антисемитизму  бытовому» Полян П. М. Антисемитизм в России: позавчера, вчера, сегодня, завтра…// Историческая экспертиза, 2022, № 4. С.104-127. . Политика интернационализма 1920-1930-х годов и Холокост в равной степени привели к потере и забвению национальных традиций. Практически перестал существовать идиш — им лишь в малой степени владело поколение чудом уцелевших бабушек и дедушек, родившихся в начале ХХ века. Первое советское поколение их детей, прошедшее школу интернационализма в предвоенные годы и непосредственный опыт войны, старалось максимально интегрироваться в советскую жизнь. Самым надежным путем для этого было высшее техническое образование, но именно тут поколение внуков, родившихся после войны, столкнулось с почти официальными формами национальной дискриминации, в частности с двойными списками при поступлении в вузы и распределении после их окончания. Одновременно с этим евреи продолжали подвергаться бытовой дискриминации — практически ни одни мемуары не обходятся без упоминаний о школьной травле по национальному признаку, зачастую поддерживаемой или, по крайней мере, не пресекаемой учителями. Поскольку антисемитизм перестал быть официальной политикой российской империи лишь после ее распада в 1917 году, и государственная, и бытовая юдофобия воспринимались как своего рода норма, хоть и отрицательная. Так, у читателей первой книги трилогии Александры Бруштейн «Дорога уходит в даль» не возникало никаких вопросов о том, почему поступающие в гимназию девочки-еврейки решают на экзаменах не те задачи и пишут не ту диктовку, что все остальные (характерно, что весьма просоветски настроенная писательница не делает никакого примечания о том, что сейчас, в Советском Союзе, это невозможно).

В этих условиях публичное признание себя евреем требует немалой смелости. Но именно этот шаг во многом делают поэты второй половины ХХ века, для которых осознание своего еврейства становится одновременно мощным опытом самоидентификации. По словам Лидии Гинзбург, «евреям, участвующим в русском культурном процессе, иудаизм присущ в разных дозах. От напряженного национального самосознания до ассимилированности, более или менее полной» Гинзбург Л. Я. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. Санкт-Петербург: «Искусство—СПБ», 2002. С. 427. . В стихах, о которых пойдет речь ниже, эти две полярные тенденции находятся в непрестанном сложном взаимодействии: их авторы максимально ассимилированы — они не знают языка, воспитаны вне еврейской традиции, но осознают себя евреями и отстаивают свое право быть ими.

Борис Слуцкий «Про евреев» (1952–1953)

Обратимся вначале к относительно раннему стихотворению Бориса Слуцкого — поэта, для которого, как мы уже писали раньше, еврейская тема была одной из основополагающих. Как отмечает Григорий Ройтман, в 1991 году, когда через пять лет после смерти Бориса Слуцкого вышел трехтомник его стихотворений, составленный и прокомментированный Юрием Болдыревым, поэт «впервые предстал перед читателем во всей своей величине и  мощи» Ройтман Григорий. Об одном стихотворении Бориса Слуцкого // Russian Language Journal / Русский язык. Vol. 54, no. 177/179 (Winter-Spring-Fall 2000). P. 179–199. . Хотя стихотворений на собственно еврейскую тему у Слуцкого не очень много, высказывания о ней неизменно значимы. Причем Слуцкий видимым образом смещает ракурс по сравнению со своими великими предшественниками: в отличие от Мандельштама или Пастернака он практически индифферентен к конфликту между иудаизмом и христианством. Далек он и от того пафоса преодоления черты оседлости и включения в общую советскую жизнь, который был характерен для комсомольских поэтов 1920-х – начала 1930-х годов. Его аспект еврейской темы — это антисемитизм, растворившийся в советской действительности и проявляющийся на разных уровнях — забвения Холокоста («Как убивали мою бабку»), необходимости доказывать свое право на причастность к русской литературе и культуре («Происхождение»). 

Особенно значимой еврейская тема стала для Слуцкого в послевоенное сталинское восьмилетие. По предположению Юрия Бондарева именно тогда было написано иронически-горькое стихотворение «Про евреев» (Борис Слуцкий не датировал своих стихотворений):

Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.

Евреи — люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.

Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: «Евреи, евреи!»

Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.

Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
«Евреев не убивало!
Все воротились  живы!». Слуцкий Б. А. Собрание сочинений в 3 томах. М., 1991, Т. 1. С.165

Основной прием, на котором строится стихотворение Бориса Слуцкого — это включение в свою речь чужих голосов, причем лишь в третьей и пятой строфах они заключены в кавычки. Отсутствие кавычек в начальных строфах — разумеется, не знак солидарности Слуцкого с носителями антисемитских предубеждений, а указание на их массовость, повсеместность. Общие места потому и становятся общими, что принадлежат всем одновременно; анафорическое «евреи» в первых пяти строках создает ощущение хорового высказывания. Евреи оказываются объектом одновременно гнева, осмеяния, зависти. Для Слуцкого, отстаивавшего свое право на русскую литературу («Родословие не пустые слова. / Но вопросов о происхождении я не объеду. / От Толстого происхожу. Ото Льва /  Через деда») Слуцкий… Т.2. С. 505. , имевшего опыт Второй Мировой, равно отвратителен и государственный, и частный антисемитизм. Более того — он готов нести личную ответственность, доказывая лживость этих обвинений («Не торговавши ни разу, Не воровавши ни разу…»). Даже военный опыт в условиях послевоенной «борьбы с космополитизмом» оборачивается иной стороной: оказывается, что смысл его — в борьбе не с чужим, а с отечественным фашизмом, причем она-то и оказывается безрезультатной. Как писал сам Слуцкий об этом времени, «до первого сообщения о врачах-убийцах оставалось месяц-два, но дело явно шло — не обязательно к этому, а к чему-то решительно изменяющему судьбу. Такое же ощущение — близкой перемены судьбы — было и весной 1941 года, но тогда было веселее. В войне, которая казалась неминуемой тогда, можно было участвовать, можно было действовать самому. На этот раз надвигалось нечто такое, что никакого твоего участия не требовало. Делать же должны были со мной и  надо мной» Слуцкий Б. А. О других и о себе. М., 2005. С. 194. . 

Отвращение к антисемитизму в любом его проявлении не изменило отношения Слуцкого к русскому народу, частью которого — так же, как и еврейского — он не переставал себя считать («А я не отвернулся от народа, / С которым вместе голодал и стыл»). Утверждая, и многократно подтверждая свое еврейское происхождение, он настаивал вместе с тем на примате слова, особенно слова поэтического над голосом крови («Стихи, что с детства я на память знаю, / Важнее крови, той, что во мне течет»; «На русскую землю права мои невелики, / Но русское небо никто у меня  не отнимет» Слуцкий Б. А. Собрание сочинений в 3 томах. М., 1991, Т.2. С. 519. ). Идеи «универсального гуманизма и метафизической  справедливости» Лосев Л. В. Иосиф Бродский. Опыт литературной биографии. М., 2006. С. 61–64. ,  воплощенные в поэзии Слуцкого, задали планку для многого — в том числе и для темы еврейского самосознания, воплощенной в стихах, написанных позже.

Иосиф Бродский. «Еврейское кладбище около Ленинграда…» (1958)

Бродский неоднократно говорил и писал о том, что испытал в юности большое влияние поэзии, и, отчасти, личности Слуцкого. Имя старшего поэта возникает в финале стихотворения «Лучше всего спалось на Савеловском…», написанном в 1959 (по другим данным — в 1960): «До свиданья, Борис Абрамыч. / До свиданья. За слова спасибо». Мы не знаем, какие слова были сказаны Слуцким Бродскому, но можем предположить, что неизбежная тема существования еврея в русской поэзии возникла в их разговоре. Так, Лев Лосев, лучший биограф Бродского, видит отголосок стихотворения Слуцкого «Прославляют везде Исаака» в начале большого стихотворения Бродского «Исаак и Авраам»  (1962) Лосев, с. 64. . Но, вероятно, еще до личного знакомства со Слуцким Бродский испытал значимое воздействие его поэзии, как на уровне просодии — «свободного пространства между выдохшимися стиховыми формами девятнадцатого века и камерным чистым  экспериментаторством» Лосев, с. 63. , так и на уровне идей. Позже, в 1985 году, Бродский скажет о Слуцком: «Слуцкий почти в одиночку изменил тональность послевоенной русской поэзии. <…> Ему свойственна жесткая, трагичная и равнодушная интонация. Так обычно говорят те, кто выжил, если им вообще охота говорить о том, как они выжили или где они после этого  оказались» Цит. по: Лосев, с. 64. .  

Раннее стихотворение Бродского «Еврейское кладбище около Ленинграда…» было, по словам Льва Лосева, написано как явное подражание популярному в самиздате стихотворению Бориса Слуцкого  «Про евреев» Лосев, с. 35. . Сам Бродский никогда не включал «Еврейское кладбище» в свои сборники; его популярность возникла вопреки желанию поэта. В более поздние годы Бродский неизменно говорил о том, что ощущает себя евреем по происхождению, русским поэтом и американским гражданином, акцентируя относительно малую значимость в его сознании собственно национального начала.

Еврейское кладбище около Ленинграда.
Кривой забор из гнилой фанеры.
За кривым забором лежат рядом
юристы, торговцы, музыканты, революционеры.

Для себя пели.
Для себя копили.
Для других умирали.
Но сначала платили налоги,
                                          уважали пристава,
и в этом мире, безвыходно материальном,
толковали Талмуд,
                             оставаясь идеалистами.

Может, видели больше.
Может, верили слепо.
Но учили детей, чтобы были терпимы
и стали упорны.
И не сеяли хлеба.
                                Никогда не сеяли хлеба.
Просто сами ложились
в холодную землю, как зерна.
И навек засыпали.
А потом их землей засыпали,
зажигали свечи,
и в день Поминовения
голодные старики высокими голосами,
задыхаясь от холода, кричали об успокоении.
И они обретали его.
                                В виде распада материи.

Ничего не помня.
Ничего не забывая.
За кривым забором из гнилой фанеры,
в четырех километрах от кольца  трамвая. Бродский, Иосиф. Стихотворения и поэмы. Нью-Йорк: МЛС. 1965. С. 54-55.

Неприятие Бродским своего раннего стихотворения возникло не сразу. Важно помнить, что одно из первых публичных выступлений Бродского, состоявшееся в Ленинградском ДК им. Горького 14 февраля 1960 года в рамках «турнира поэтов», спровоцировало скандал. По воспоминаниям Виктора Кривулина, Бродский прочитал «Еврейское кладбище», и оно было воспринято большей частью молодежной аудитории как «новая,  неслыханная музыка» Соколов К. С. «Еврейское кладбище около Ленинграда…» И. Бродского: тема и метод // Мортальность в литературе и культуре. Москва: Новое литературное обозрение, 2015. С. 313–322. . Яков Гордин вспоминал, что после этого, «в ответ на возмущение своих немногочисленных оппонентов», Бродский прочитал «Стихи под эпиграфом» «Что дозволено Юпитеру,  то не дозволено быку» Гордин Я. Рыцарь и смерть, или Жизнь как замысел: о судьбе Иосифа Бродского. М., 2010. С. 13.  — «романтический вызов поэта-бунтаря»: «Каждый пред миром / наг. / Жалок / наг / и убог…». 

Очевидно, первых слушателей «Еврейского кладбища…» шокировала не столько тема, которую Бродский подхватывает через прямое цитирование неподцензурного Слуцкого («И не сеяли хлеба / Никогда не сеяли хлеба»), сколько ритмическая (стихотворение написано вольным 4–6-ударным акцентным стихом) и стоящая за ней внутренняя свобода поэта. Но если стихотворение Слуцкого отчетливо полемично, то Бродский скорее фиксирует одну из важных для него жизненных точек с тем, чтобы двигаться дальше (отметим в «Пилигримах», написанных в том же 1958 году, строки: «Мимо ристалищ, капищ, / мимо храмов и баров, / мимо шикарных кладбищ, / мимо больших базаров»). «Еврейское кладбище», разумеется, нельзя отнести к «шикарным», речь не об этом, а о векторе движения, заданном анафорой «мимо».

Стихотворение Бродского, очевидно, соединяет в себе два импульса. Один из них — посещение окраинного кладбища, где похоронены родственники поэта. Позже Бродский рассказывал Дэвиду Бетеа: «это кладбище… в общем, это место довольно трагическое, оно впечатлило меня, и я написал стихотворение… Не помню особых причин, просто на этом кладбище похоронены мои бабушка с дедушкой, мои тетки и т. д. Помню, я гулял там и размышлял — в основном об их судьбе в контексте того, как и где они  жили и умерли» Бетеа Д. Наглая проповедь идеализма // Иосиф Бродский. Большая книга интервью. М., 2000. С. 528 .  Второй, как убедительно доказывает Кирилл Соколов, — стихотворение Генри Лонгфелло, чей юбилей отмечался в 1957 году и к которому было выпущено издание его «Избранного». Туда вошло и стихотворение «Еврейское кладбище в Ньюпорте» в переводе Эллы Линецкой. По словам исследователя, «Бродский переносит символику новоанглийской кладбищенской элегии на русскую почву, принимая американскую историософию за онтологически более глубокий, чем у Слуцкого вариант развития  общей темы» Соколов К. С. «Еврейское кладбище около Ленинграда…» И. Бродского…» С. 313–322. . Если определяющей темой стихотворения Бориса Слуцкого был антисемитизм, то определяющей темой «Еврейского кладбища» становится смерть как таковая, сила, объединяющая «юристов, торговцев, музыкантов, революционеров». Причастность к ним Бродского носит не столько генетический, сколько онтологический характер.

Александр Галич. «Засыпая и просыпаясь…» (1966)

Все снежком январским припорошено,
Стали ночи долгие лютей…
Только потому, что так положено,
Я прошу прощенья у людей.

Воробьи попрятались в скворешники,
Улетели за море скворцы…
Грешного меня — простите, грешники,
Подлого — простите, подлецы!

Вот горит звезда моя субботняя,
Равнодушна к лести и к хуле…
Я надену чистое исподнее,
Семь свечей расставлю на столе.

Расшумятся к ночи дурни-лабухи:
Ветра и поземки чертовня…
Я усну, и мне приснятся запахи
Мокрой шерсти, снега и огня.

А потом из прошлого бездонного
Выплывет озябший голосок —
Это мне Арина Родионовна
Скажет: «Нит гедайге, спи, сынок

Сгнило в вошебойке платье узника,
Всем печалям подведен итог,
А над Бабьим Яром — смех и музыка…
Так что все в порядке, спи сынок,

Спи, но в кулаке зажми оружие —
Ветхую Давидову пращу!»
…Люди мне простят от равнодушия,
Я им — равнодушным —  не прощу! Галич, Александр. Стихотворения и поэмы. СПб: Академический проект, 2006. С. 78.

Как и его ровесник Борис Слуцкий, Александр Галич осознавал своей подлинной родиной русскую культуру: он гордился тем, что вырос в доме, в котором Пушкин читал «Бориса Годунова», придавал особое значение «лицейской» (19 октября) дате своего рождения, а в любимых им Мандельштаме и Пастернаке видел прежде всего не соотечественников, а великих поэтов и мучеников тоталитарной системы. В какой-то мере еврейское самосознание Галича было, как нам представляется, производным от его гражданской позиции — важным для него было неизменно быть на стороне жертвы. Одним из первых — в чрезвычайно неподходящей для этого атмосфере послевоенного сталинского восьмилетия — он обращается к еврейской теме в пьесе «Матросская тишина» (первый вариант — 1946), причем речь здесь идет не столько о Холокосте, уничтоженном языке, уничтоженной культуре, сколько о побеге от мира еврейских местечек, который казался поколению Галича в юности провинциальным и убогим. Снятие спектакля, уже подготовленного к постановке в 1956-м в «Студии молодых актёров» Олега Ефремова (будущем «Современнике») окончательно закрепило отношение Галича к еврейской теме: государственный антисемитизм, в том числе и осознанное замалчивание Холокоста («Уходит наш поезд в Освенцим / Сегодня и ежедневно»), он числил в том же ряду советских преступлений, что и целенаправленное уничтожение русской культуры. Гибель Соломона Михоэлса, памяти которого посвящен «Поезд» (1964), стояла для него в одном ряду с гибелью Януша Корчака (поэма «Кадиш», 1970). Между двумя тоталитарными режимами ставился тем самым знак равенства.

Ощущение глубинной причастности к еврейскому национальному миру не противоречило в сознании Галича его религиозному выбору. Принявший православие, духовный сын отца Александра Меня («Когда я вернусь, я войду в тот единственный дом, / Где с куполом синим не властно соперничать небо…»), Галич не проводил демаркационной линии между иудаизмом и христианством; его самоидентификация была в полном смысле этого слова иудео-христианской («Богоматерь шла по Иудее…»); история человечества виделась ему не дискретной, а непрерывной чередой мучений и жертв, спасений и искуплений, катастроф и надежд. Вот почему «Тум-балалайка» соединяется у Галича с польской песней «Маки на Монте-Кассино». Уже после смерти Галича Александр Мень писал о нем: «Его вера не была жестом отчаяния, попыткой куда-то спрятаться, к чему-то примкнуть, лишь бы найти тихую пристань. Он много думал. Думал серьёзно. Многое пережил. Христианство влекло его. Но была какая-то внутренняя преграда. Его мучил вопрос: не является ли оно для него недоступным, чужим. Однако в какой-то момент преграда исчезла. Он говорил мне, что это произошло, когда он прочёл мою книгу о библейских пророках. Она связала в его сознании нечто  разделенное» Протоирей Александр Мень об Александре Галиче // Александр Галич и протоиерей Александр Мень. Методическое пособие. Сергиев Посад, 2013. С. 10. . 

В «лирической песне» со странным «деепричастным» заглавием «Засыпая и просыпаясь» элементы еврейской культуры («семь свечей», «ветхая Давидова праща», произнесенное на идише «Нит гедайге» — «не унывай», «не печалься») соединяются с базой русской культуры, ее колыбелью, у которой стоит пушкинская няня Арина Родионовна. Но речь в финале песни идет отнюдь не о примирении — напротив, Галич говорит об отказе от него. Примириться с произошедшим, заснуть, когда «над Бабьим Яром — смех и музыка» невозможно — или возможно только от равнодушия («Люди мне простят от равнодушия, / Я им равнодушным не прощу»). Еврейская тема тесно связана в сознании Галича с темой памяти как напряженного противостояния забвению.

Борис Чичибабин. Признание (1980)

Зима шуршит снежком по золотым аллейкам,
надежно хороня земную черноту,
и по тому снежку идет Шолом-Алейхем
с усмешечкой, в очках, с оскоминкой во рту.

В провидческой тоске, сорочьих сборищ мимо,
в последний раз идет по родине своей, —
а мне на той земле до мук необъяснимо,
откуда я пришел, зачем живу на ней.

Смущаясь и таясь, как будто я обманщик,
у холода и тьмы о солнышке молю,
и все мне снится сон, что я еврейский мальчик,
и в этом русском сне я прожил жизнь мою.

Мосты мои висят, беспомощны и шатки —
уйти бы от греха, забыться бы на миг!..
Отрушиваю снег с невыносимой шапки
и попадаю в круг друзей глухонемых.

В душе моей поют сиротские соборы,
и белый снег метет меж сосен и берез,
но те, кого люблю, на приговоры скоры
и грозный суд вершат не в шутку, а всерьез.

О, нам хотя б на грош смиренья и печали,
безгневной тишины, безревностной любви!
Мы смыслом изошли, мы духом обнищали,
и жизнь у нас на лжи, а храмы — на крови.

Мы рушим на века — и лишь на годы строим,
мы давимся в гробах, а Божий мир широк.
Игра не стоит свеч, и грустно быть героем,
ни Богу, ни себе не в радость и не впрок.

А я один из тех, кто ведает и мямлит
и напрягает слух пред мировым концом.
Пока я вижу сны, еще я добрый Гамлет,
но шпагу обнажу — и стану мертвецом.

Я на ветру продрог, я в оттепели вымок,
заплутавшись в лесу, почуявши дымок,
в кругу моих друзей, меж близких и любимых,
о как я одинок! О как я одинок!

За прожитую жизнь у всех прошу прощенья
и улыбаюсь всем, и плачу обо всех —
но как боится стих небратского прочтенья,
как страшен для него ошибочный успех…

Уйдет вода из рек, и птиц не станет певчих,
и окаянной тьмой затмится белый свет.
Но попусту звенит дурацкий мой бубенчик
о нищете мирской, о суете сует.

Уйдет вода из рек, и льды вернутся снова,
и станет плотью тень, и оборвется нить.
О как нас Бог зовет! А мы не слышим зова.
И в мире ничего нельзя переменить.

Когда за мной придут, мы снова будем квиты.
Ведь на земле никто ни в чем не виноват.
А все ж мы все на ней одной виной повиты,
и всем нам суждена одна дорога в ад.

1980 Чичибабин, Борис. В стихах и прозе. М.: Наука, 2013, С. 217.

Подобно тому, как Арина Родионовна у Галича произносит на идише «Нит гедайге», героем стихотворения Бориса Чичибабина становится идущий по русской земле еврейский писатель Шолом-Алейхем «с усмешечкой в очках, с оскоминкой во рту». Шолом-Алейхем благодаря доброжелательным отзывам Горького, был едва ли не единственным еврейским писателем, доступным советскому читателю; его шеститомник, вышедший в конце 1950-х, воскрешал еврейскую дореволюционную жизнь, от которой первых читателей этого издания отделяло всего лишь два поколения.

Поэт Борис Чичибабин евреем не был, хотя и писал о том, что хотел бы «быть сыном матери-еврейки» («Еврейскому народу», 1944). Еврейская культура была для него, если можно так выразиться, не врожденной, а приобретенной: вначале благодаря юношеской дружбе с Марленой Рахлиной, затем — благодаря Лилии Семеновне Карась, о которой он писал: «Земля уходила из-под ног, перед глазами разверзлась бездна. От самоубийства или помешательства меня спасла любовь к женщине, которую зовут Лиля и с которой я с тех пор не расстаюсь». «Не могу произнести “моя жена“, не люблю почему-то слова “жена“, — любимая, друг, первый читатель моих стихов, единственный судья и  подсказчик» Борис Чичибабин в прозе и стихах. Харьков, 1998. С. 137. . Именно к ней обращены уникальные для русской поэзии строки — признание Чичибабина той вины, к которой лично он непричастен: «Мне стыд и боль раскраивают рот, / Когда я вспомню все, чем мой народ, / Обидел твой». Побывав в 1992 году в Израиле, Чичибабин пишет: «Кровью замученных сердце нальется, алое выну — / Мы уничтожили лучший народ свой наполовину». К этому чувству вины русского человека возвращается он и в стихотворении «Когда мы были в Яд-Вашеме»: «Вот что я думал в Яд-Вашеме: / я — русский помыслами всеми, / крещеньем, речью и душой, / но русской музе не в убыток, / что я скорблю о всех убитых, / всему живому  не чужой» Борис Чичибабин в статьях и воспоминаниях. Харьков, 1998. С. 89. . 

Ощущавший себя «еврейским мальчиком», который прожил всю свою жизнь «в русском сне», незадолго до смерти Борис Чичибабин писал своему близкому другу Михаилу Копелиовичу: «…Моему уму и сердцу, душе и духу на всю жизнь близка идея еврейского космополитизма, растворенности в мире, при которой еврей, оставаясь евреем (тут уж он ничего с собой не поделает), чувствует себя человеком той культуры, которая, в силу обстоятельств, стала ему родной, в которой он естественно и свободно мыслит, чувствует и живет — немцем, французом, русским. <…>  Многие миллионы простых евреев, ничем, ни в чем, ни перед кем не виноватых, а просто за то, что они евреи (хотя большая часть их не говорила ни на иврите, ни на идише и вообще забыла о своем еврействе), были убиты, уничтожены, истреблены, и вся эта отчужденность их от других, от всех, сохраняется, сохраняются недобрые чувства к ним, то там, то там вновь возникают призывы убивать, изгонять, ограничивать. Страшно  быть евреем» Фризман, Леонид. Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе. Харьков: Folio, 2015. Гл. 6. 3. Чичибабин. https://stihi.ru/2015/10/18/112. .  

Осознание себя евреем в позднем СССР порождало сложный комплекс чувств — горечь и гордость, память и боль, мучительное ощущение собственного изгойства и осознание своего права на чужую — но вместе с тем и свою культуру. Претворенный в стихах этот комплекс стал новой — и вместе с тем очень важной страницей русской поэзии.