О чем поет еврей, когда он поет о еде?
Смыслы вкуса
«Zuntik bulbe, montik bulbe…» — «Воскресенье — картошка, понедельник — картошка, во вторник и среду — картошка, в четверг и пятницу — картошка, в Субботу — в новинку — картофельный пирог, в воскресенье снова картошка!» 
. Это сетования на безысходную нищету?.. может быть, шутка?.. или просто дети заучивают дни недели?.. А пожалуй, и то, и другое, и третье, потому что, хотя о смыслах — в отличие от вкусов — спорят, в еврейской культуре не действует закон исключенного третьего и все объяснения могут оказаться верными 
Существует немало еврейских песен, в которых упоминается еда — праздничная или повседневная. Кто-то сразу вспомнит «Varnichkes» , «Beygelekh» или обильный стол из песни Арона Лебедева (Aaron Lebedeff) «Romenya», где в каждом куплете — перечень загадочных яств, среди которых наиболее известное — мамалыга — завершается «стаканчиком вина». О чем говорят эти песни слушателям?
Аарон Лебедефф, “Romenya”, С Эйбом Эльштейном и его оркестром, 1947 г.
Например, есть песни, в которых еда как будто выступает маркером социальных различий: «Alef — indikes est der nogid. Beys — beyndelakh grizhet der oreman» («Алеф — индюков ест, богач. Бейс — косточки глодает, бедняк») . Здесь на каждую букву алфавита называются по очереди «яства», достающиеся богачу и бедняку. Первому — индейки, гуси, жареные олени, запеченные голуби, котлеты, сдобные булочки да калачи, а второму — косточки да разные несчастья. Для кого-то актуальна жалоба на несправедливость, и во многих сборниках первой половины XX века эта песня помещена в раздел «Бедность и нужда». Однако алфавитный порядок ставит ее рядом с многочисленными песнями-акростихами, например, звучащими за пасхальным седером и отнюдь не связанными со школьным обучением. Изобильный стол богача здесь такая же фантазия, как в другой песне — представление о том, как царь пьет чай или ест картошку. Вот проделывают в горе сахара дыру, в которую наливают чай — и перемешивают, перемешивают… — а ведь это не просто небывальщина. Исполнитель пародирует глубокомысленные толкования ученых мужей, изрекаемые в ответ на наивные вопросы простака.
Значит ли это, что в песнях нет простых смыслов? — конечно же нет. Простое толкование остается, и чаще всего оно становится для слушателей основным и даже единственным. Во многих случаях называние блюд, как и обозначение топонимов, связано с ностальгическими воспоминаниями о родных местах и временах, кажущихся теперь беззаботными. «Di mame kokht a lokshn-sup mit kashe un mit kneidlach» («Мама варит суп с лапшой, с кашей и кнейдлах») — напевают шуточную песню сестры Берри, и завороженный слушатель даже не задумывается, что на столе явный перебор: сытный обед, в котором сочетаются лапша, каша и клёцки. Строчка звучит очень по-домашнему, уютно: вот ведь времечко было!
«Ikh hob nokh aza borsht nit gegesn, un ikh hob nokh aza taam nisht gefilt» («Такого борща я не едал, и — начинает объяснение в любви герой другой песни с, кажется, совсем уж прямолинейного обозначения пути к сердцу. Хотя кто-то услышит во второй строчке несколько иное: «Я не понимал смысла [своей жизни]», потому что «вкус» и «смысл» в еврейской речи могут обозначаться одним и тем же словом-гебраизмом: «taam».
Песня “Borscht” («Борщ») в записи на CD “Mikveh”, 2005 г.
«Lomir ale zingen a zemerl» («Давайте петь песенку») — еще одна песня, которую можно интерпретировать в разных плоскостях. Ее веселый припев чередуется с куплетами-диалогами: «— Скажи мне, папа, что такое “lekhem”? — Для больших богачей это булка. А для нас, несчастных бедняков, “lekhem” это сухая корка… — Скажи мне, папа, что такое “boser”? — Для больших богачей это индюшка. А для нас, несчастных бедняков, “boser” это требуха...» На первый взгляд перед нами очередная «песня о нужде». Вот только отчего она веселая, и что за вопросы задает сын? «Lekhem khukim, boser v’dogim v’khol mat’amim» («Хлеб для пропитания, мясо и рыбу и всевозможные лакомства») — фрагмент текста субботнего песнопения, ставший здесь частью припева. Четыре вопроса напоминают о четырех сыновьях, интересующихся смыслом пасхального седера, а еще их можно трактовать как четыре основных уровня понимания: от элементарного, ко все более глубокому и сложному. Не случайно «десерт» имеет тот же корень — «taam»: «khol mat’amim» — это еще и полнота, целостность смысла. Отец в этой песне проявляет большую мудрость: он дает простые и при этом неоднозначные ответы. Его сын подрастет, начнет учить Тору и увидит, как мудрецы по-разному трактовали один и тот же стих. От него самого будет зависеть, станет ли священный текст для него «сухой корочкой» или пиром, состоящим из роскошных яств.
Вкус и речь
Коннотация вкуса с речью, а через нее — со смыслом, имеет почти физиологические основы. И вкус, и речь рождаются во рту; они существуют лишь непосредственно в момент их ощущения, но затем оставляют о себе память — своего рода послевкусие. Вкус познается изнутри, и это же можно сказать о понимании. Слова, речь, как и пищу, мы можем усвоить: человек должен «войти во вкус» — в тесный контакт с объектом, чтобы осмыслить его. Смысл становится частью того, кто его познает. И сам человек меняется: насыщается, получает удовольствие, становится знающим.
В разных традициях мы встречаем ситуации, когда некая необходимая информация буквально вкладывается человеку в рот, — здесь первая аналогия, которая приходит на ум, — заговоры. В них часто некие вещи «передаются» именно через еду, «наговариваются», например, на соль или воду. Есть немало сказок, в которых герой намеренно или по неведению съедает или выпивает что-нибудь и узнает язык животных. С подобными представлениями связан запрет есть и пить что-либо с чужого стола. Еда оказывается приравнена к обряду: участвуя в чуждом служении, мы как бы принимаем и чужой образ мыслей (и утрачиваем свой облик). Так происходит, например, с товарищами Одиссея в краю лотофагов, «живущих одной лишь цветочною пищей», или с братцем Иванушкой, напившемся из копытца.
Чтение, как способ передавать смысл, также имеет коннотации с едой. Процесс размышления над книгой описывался средневековыми мыслителями словом «rumination» — «пережевывать», метафорически передающим прочитывание, проговаривание текста, его повторение, бормотание и в конечном счете освоение. Слова при чтении как бы вкушались устами. Откроем видение пророка Йехезкеля: «…и Он развернул его [свиток] передо мною, и он исписан снаружи и внутри, и написано на нем: “Плач, и стон, и причитание”. И Он сказал мне: сын человеческий! То, что пред тобой, съешь, съешь свиток этот и иди, говори дому Израиля. И открыл я уста мои, и Он дал мне съесть этот свиток. И Он сказал мне: сын человеческий! Чрево твое напитай и внутренность твою наполни свитком этим, который Я даю тебе. И я съел, и был он в устах моих сладок, как мед» (Йех. 2:10-3:3).
Далеко не всякому знание впрок, и в Талмуде сказано: «Ученик мудрецов пьет и хорошо ему, невежда пьет и плохо ему». Вспомним и о первом знании, полученном через еду: «И увидела жена, что дерево хорошо для еды, и что оно услада для глаз и вожделенно дерево для познания; и взяла плодов его, и ела; и дала также мужу своему, и он ел. И открылись глаза их обоих…» (Берешит 3:6-7).
Вкусовые коды
Sug mir du scein meidele [Скажи мне, девушка-красавица], Martha Schlamme & Robert Decormier, Big Jewish Music Box, 2014 г.
Не определив вкусовых кодов, мы зачастую не можем понять, о чем идет речь. В еврейской песне «Sug mir du scein meidele» («Скажи мне, девушка-красавица») девушка, готовая на любые лишения, лишь бы быть с возлюбленным, на вопрос, что она будет есть в дальней стороне, отвечает: «Truken broyt un zalts vel ikh esn, tate-mame vel ikh fargesn, abi mit dir tsuzamen zayn...» («Я буду есть сухой хлеб и соль, я забуду отца и мать, лишь бы быть с тобой…») . Для людей, знающих русскую традицию, это звучит странно, ведь хлеб-соль в России воспринимается как символ богатой, праздничной трапезы. Хлебом-солью принято встречать почетного гостя, а щедрых людей называют хлебосольными. Однако девушка говорит не о том, что в дальнем пути ее ждет сытная, вкусная еда. В еврейской традиции хлеб — это непременное, главное условие трапезы. Он — тот «необходимый минимум», без которого нельзя произнести благословение. То есть получается, девушка говорит, что готова обходиться самым малым. В другом варианте этой песни она говорит, что готова забыть не «отца и мать», а «молоко и мед». Именно таким словосочетанием в Торе описывается земля Израиля — «земля, текущая молоком и медом» (Шмот 3:8 и 3:17; Бамидбар 13:28). То есть, если в первом варианте слова девушки звучали как отказ от семьи, во втором она готова отречься от веры. Так через сопоставление вкусовых кодов двух традиций обозначается предел, прямое описание которого в песне отсутствует.
По-разному в русской и еврейской традициях воспринимается и сладкое. «Сладок мед, да не по две ложки в рот», — говорит русская пословица. Сладкое у славян является синонимом желанного, причем не всегда позитивного, и часто соотносится с грехом, пороком, погибелью. Слащавость же и вовсе воспринимается как негативная характеристика: «подсахарить» кому-то означает подпакостить, а «пересластить» — льстить, лебезить.
Совершенно иные коннотации мы видим в еврейской культуре. Здесь tsuker-zis (сахарно-сладко) — звучит совершенно естественно. Как и у славян, воплощением сладости служит прежде всего мед. Он часто упоминается в Торе. «И было в устах моих сладко, как мед» (Иех. 3:3). «Приятная речь — сотовый мед» (Мишлей 16:24). «Мед и молоко под языком твоим» (Шир-ѓа-ширим 4:11). «Как сладки гортани моей слова Твои! Лучше меда устам моим!» (Теѓилим 119:103). Все эти выражения так или иначе связаны с речью, со словом, с Торой. В еврейской традиции учение Торы почитали сладким. Ребенку, впервые пришедшему в хедер, меламед показывал на куске свитка буквы. Мальчик, повторяя за ним, старательно водил пальцем по странице, а потом облизывал палец: пергаментная страница была смазана медом, чтобы ребенок физически ощутил сладость Торы.
Сладость и горечь
Vekulam Mekablim Aleyhem, кантор Гершон Сирота, Tamuz Records Ltd, 2004 г.
Между тем, под сладким современный европеец имеет в виду иное, чем древний иудей. Вот один из эпизодов в Торе: «И пришли в Мару, и не могли пить воду в Маре, ибо она горька <…>. И возроптал народ на Моше, говоря: что нам пить? И возопил он к Господу, и указал ему Господь дерево, и он бросил его в воду, и стала вода сладкою» (Шмот 15:23-25). Итак, воды названы вначале «горькими» и после очищения — «сладкими». Вряд ли библейская сладость была сладостью в современном понимании. Истомленные жаждой люди радовались воде, пригодной для питья — дающей жизнь. Так же и сладость Торы оборачивается ее живительной силой.
Пение тоже бывает сладким. Чаще всего так называют красивый голос: стоит послушать записи Гершома Сироты, Мойше Ойшера или Михаила Александровича, чтобы удостовериться, что такая характеристика справедлива. Среди канторов особенно ценились высокие тенора, в ТаНаХе сладким певцом Израиля назван царь Давид. И в песнях нередко говорится об удивительном напеве, «истекающем сладостью»: «S’zingt der yid, un s’geyt zikh mesikes» , или — в другой песне — «таком, что пальчики оближешь».
Спор традиций, причем не только еврейской и русской, но и «передовой» революционной — с той, что казалась уходящей, — неожиданно отозвался в детской сказке:
Стала петь мышонку кошка:
– Мяу-мяу, спи, мой крошка!
Мяу-мяу, ляжем спать,
Мяу-мяу, на кровать.
Глупый маленький мышонок
Отвечает ей спросонок:
– Голосок твой так хорош –
Очень сладко ты поешь!
Пение других нянек капризный мышонок описывал, не прибегая к вкусовым эпитетам. Он говорил о грубом, излишне громком или тихом голосе. Самуил Маршак в сказке использует традиционную характеристику, которая, безусловно, была ему хорошо известна, — с ее помощью история обретает отнюдь не детский подтекст. Изданная в 1923 году с иллюстрациями Владимира Конашевича «Сказка о глупом мышонке» соответствовала духу времени с его антирелигиозной пропагандой. «Сладкий» голос кошки для людей, воспитанных в еврейской традиции, мог отсылать к чтению Торы, синагогальной службе, канторскому пению. Религия в работах Маркса и Ленина именовалась «опиумом для народа», причем опиум понимался не как лекарство, способное принести хотя бы временное облегчение, но как опасное одурманивающее средство. То, что раньше представлялось животворным — теперь обличалось как уводящее от реальности с ее революционной борьбой, — поневоле подумаешь, что, может, и к лучшему, когда такие смыслы перестают считываться, и стишок остается всего лишь сказкой о глупом мышонке…
Как же петь и слушать песни, если в них так сложно разбираться? — Да просто петь. Ведь, сколько бы мы ни говорили о сокрытых глубинах интерпретации, всегда есть первый уровень — пшат (буквальный смысл). Без него невозможно проникнуть дальше, а сам он, как учили мудрецы, может бесконечно обновляться — стоит лишь вслушаться .
Титульное изображение: Гершон Сирота. Фотография "צענטראל publishing house", между 1908 и 1912 г. CC BY 3.0 / National Library of Israel, Schwadron collection, Wikimedia
