«Дорога уходит в даль…»: реальный комментарий
Вильна — город в провинции и в Европе
Трилогия Александры Яковлевны Бруштейн «Дорога уходит в даль…», написанная в годы «оттепели», стала для многих читателей важнейшим источником сведений о жизни еврейской (и не только) интеллигенции на рубеже XIX–XX веков. О чем можно узнать, если внимательно читать трилогию и комментарий к ней? 
Город, в котором происходит действие трилогии Бруштейн, не назван, но абсолютно узнаваем. В дореволюционной России он назывался Вильна, в межвоенной Польше — Вильно, сегодня — это Вильнюс, столица Литвы. В предисловии к литовскому изданию «Дороги…» Александра Бруштейн писала:
«Я всегда помню, что первое небо и первое солнце над моей головой были небо и солнце Литвы. Первая красота, увиденная моими — еще детскими — глазами были удивительные образцы архитектуры моего родного города, где мне памятен каждый седой камень развалин замечательных по красоте памятников древнего зодчества. И еще была красота прелестной, мягкой литовской природы — Антоколь, Вилия с Вилейкой, нежной волнистой линии Замковой горы с теснящимися вокруг нее, как сестры, другими вильнюсскими горами».
В трилогии все эти топонимы не просто названы — они становятся координатами того мира, в котором взрослеет Саша Яновская и ее друзья. Маленькая Сашенька едет с Яковом Ефимовичем по виленской улице мимо губернаторского дворца, костела Святой Екатерины и аптеки «Под лебедем» на Острабрамской, а на обратном пути они «кутят» в Театральном сквере. Мама больной польской девочки Юльки хочет ползти на коленях «аж до самого Кальварийского костела» и целый день молится у часовни с чудотворной католической иконой Острабрамской божией матери. На Замковой горе ежедневно в полдень стреляет пушка (ее выстрелы были упразднены в 1909 году, а действие трилогии охватывает период с 1892 по 1902 годы). В Ботаническом саду служат в ресторане Юлькина мама и ее муж Степан Антонович; оттуда же Саша с Юлькой наблюдают за двумя полетами воздухоплавателя Древницкого.
С одной стороны, Вильна была в ту пору глубокой провинцией Российской империи. По словам Томаса Венцловы, «после Муравьева Вильнюс из города дворцов и костелов стал городом тюрем и казарм». В городе еще нет канализации (ее заменяют «риннштоки» — сточные канавы вдоль тротуаров), а провинциальность города ощущается даже детским сознанием. После подавления польского восстания в 1863 году в Вильне были закрыты польский театр и университет, один из старейших в Европе. Уже учась в первом классе, Саша сталкивается с тем, что польским девочкам нельзя говорить на своем родном языке, но они хорошо помнят, что здесь «прежде Польша была, а не Россия». Вильна на рубеже веков — многоязычный город национальных меньшинств. Об этом наивно размышляет и мороженщик Андрей:
Согласно народной переписи 1897 года, в Вильне жило 154 532 человека. Православных из них было 28 638, старообрядцев — 1 318, католиков — 56 688, лютеран — 2 235, евреев — 63 986, магометан — 842. Правда, на рубеже веков здесь вспыхивают новые очаги культуры: здесь дебютируют в русском театре Василий Качалов и Вера Комиссаржевская. Сюда же — в столицу учебного округа — устремляются из еврейских местечек юноши, жаждущие получить образование (вспомним судьбу одного из эпизодических героев — мальчика Пини). Именно в это время складывается образ Вильны как «еврейского Иерусалима». В трилогии Бруштейн многие проявления еврейской культуры и быта так или иначе русифицированы, но тем не менее очевидно, что в семье ее дедушки и бабушки говорят на идише (вильнюсский идиш стал воплощением языковой нормы); папа Мани Фейгель работает в «еврейском двуклассном начальном училище», а Сашина мама занимается благотворительностью именно в еврейской среде.
Семья — сказанное и несказанное
Настоящая фамилия Александры Бруштейн — Выгодская. В переписи населения Вильны за 1876 год значатся ее дедушка и бабушка по отцовской линии: Йохель Вегодски, сын Менделя, глава семьи 49 лет, купец второй гильдии, шесть его сыновей (в остальных источниках говорится о семерых) и его жена — Фоня (Роня) Вегодски, дочь Габриэля. Семерых сыновей звали Яков, Ной (Николай), Меир (Мирон), Габриэль, Лазарь, Шлоим и Абрам, а единственную дочь, умершую в двухлетнем возрасте — Гитель.
В книге воспоминаний «Юнге йорн» («Молодые годы») Яков Ефимович Выгодский писал: «Я родился в 1856 году в хасидской семье в Бобруйске. Был старшим из моих семи братьев. До 14 лет я воспитывался в глубоко религиозном духе любавических хасидов. Учился в хедере. Когда мне было десять лет, мой отец переехал в Вильно, где он занимался продажей экипировки для русской армии. Он постоянно наезжал к нам в Бобруйск. Его постоянным местом жительства был Вильно. Моя мать была очень способной, умной и энергичной женщиной. Она к этому времени должна была сама тяжело работать, чтобы обеспечить нашу большую семью. До десяти лет я был известным в городе хулиганом. Однако с того времени я попал под влияние выдающегося раввина Абрама Бер Иермигуда, гениального талмудиста и блестящего знатока каббалы, который был полностью отключен от мирских забот. Под его влиянием я стал глубоко и всесторонне изучать религию. Он отстранил меня от обыденной жизни и сделал знатоком хасидского и каббалистического учений. Он так глубоко посеял в меня еврейство, что никто потом не смог оторвать меня от него».
Яков Выгодский окончил Военно-медицинскую академию в 1882 году, стажировался в Вене, с 1884 начал врачебную деятельность в Вильне. Во время Первой мировой был отправлен немцами в лагерь за то, что призывал не платить наложенную ими контрибуцию; в 1918–1919 гг. входил в литовское правительство как министр по еврейским делам, а в 1922 и 1928 годах был избран в польский сейм от блока национальных меньшинств. В 1940 году, уже будучи глубоким стариком, он возглавлял помощь немецким беженцам из оккупированной немцами части Польши; 24 августа 1941 года он был арестован и скончался в конце 1941 года в Лукишской тюрьме.
По устным свидетельствам родных, Александра Бруштейн долгое время считала, что ее родители, как и большинство виленских евреев, были уничтожены в Понарах. Весть о смерти родителей она получила еще в эвакуации, вероятно — от композитора Максимилиана Штейнберга, страшные подробности о виленском гетто узнала из книги Аврома Суцкевера (сохранилась в архиве писательницы с многочисленными пометками), а также во время встречи с Шошаной Гельцер. Елена Семеновна Выгодская погибла вслед за своим мужем, но точные данные о месте и времени ее гибели неизвестны.
Девичья фамилия Сашиной матери — Ядловкина. Ее отец — Семен Михайлович (Шимон Михелевич) Ядловкин. Как и Я.Е. Выгодский, он был выпускником Медико-хирургической академии, которую окончил в 1868 году. Служил врачом Каменец-Подольской мужской гимназии, в 1878 участвовал в боевых действиях во время русско-турецкой войны. В «Российском медицинском списке», который издавался ежегодно и включал список всех врачей империи, С.М. Ядловкин в последний раз упоминается в 1888 году. Его первую жену звали Шоша (Александра) Блох; бракосочетание состоялось в декабре 1859 года. В ноябре 1860 года у них родился сын Михель (Михаил), в октябре 1862 — дочь Гена (Елена).
— Знаешь, кто это? — спрашивает мама.
— Конечно! Это мой покойный дедушка…
— Да. И мой отец…
— Мама любовно протирает стекло и рамочку
Образование
Как и все дети в ту пору, Саша Яновская вначале получает домашнее образование: сперва ей нанимают немецкую бонну фрейлен Цецильхен, не отличающуюся интеллектом, но научившую Сашу «болтать по-немецки» (со следующей приходящей учительницей немецкого они уже читают баллады Шиллера), затем — француженку Полину Пикар, замечательного «Поля», которая становится для девочки не только наставницей, но и очень близким человеком. К поступлению в гимназию или институт Сашу готовит Павел Григорьевич Розанов; его прототипом, по признанию самой А.Я. Бруштейн стал Пинхус Исаакович Розенталь — один из видных деятелей Бунда, революционер, изобретатель тайного шифра. Как и Я.Е. Яновский, до девяти лет он учился в хедере, затем в гимназии, по окончании которой поступил на медицинский факультет Харьковского университета. В трилогии ссылка Павла Григорьевича в Сибирь предшествует его появлению в Вильне, в реальности же было наоборот: к шести годам якутской ссылки они с женой были приговорены в 1902 году.
Впервые Александра Бруштейн описала своего учителя в предисловии к пьесе «Голубое и розовое» (1939) под именем Марка Исаевича.
Прием евреев в гимназию строго регламентировался процентной нормой: 10% в черте оседлости, 5% — вне черты и 3 % — в Петербурге и Москве. Тогда же возникла и практика «двойных» экзаменов. В начале 1890-х годов открытый антисемитизм в образовании усиливался. Так, 8 мая 1894 года в «Виленском вестнике» была опубликована статья «Меры против наплыва евреев в гимназии»: «По сведениям министерства народного просвещения, из общего числа учащихся в женских гимназиях евреек числится 10%, и притом на весь контингент гимназисток всех гимназий. Распределяя это число евреек по учебным округам, получится: в киевском евреек более 11%, в варшавском — около 15% и в одесском — свыше 40%».
Сашины родители много спорили о том, куда отдавать девочку — в женскую гимназию или в институт (настоящее его название — Высшее женское Мариинское училище). Сашина мама считала, что в гимназии много «таких, как Саша» и поэтому ей там будет лучше. Но можно предположить и еще одну причину, по которой Сашу определили именно в институт: экзамены в гимназии начинались позже (так, в 1894 году вступительные экзамены в институт сдавали с 9 по 12 августа, в гимназию — 15 августа), следовательно гимназия могла оставаться запасным вариантом в том случае, если бы в институт Сашу не приняли. Даже отлично сданные экзамены не гарантировали евреям возможности поступления: так, Борис Пастернак, блестяще сдавший в 1900 году экзамены в Пятую московскую гимназию, не был принят из-за процентной нормы (10 евреев на 345 учащихся).
Описывая в трилогии те или иные события, А.Я. Бруштейн часто поясняет, что теперь, в Советском Союзе, ничего подобного нет и быть не может. В эпизоде вступительного экзамена такого пояснения нет, и это неудивительно — первая книга трилогии писалась всего через несколько лет после разгула страшных советских антисемитских кампаний — «дела врачей» и «борьбы с космополитами». «Дорогу…» пронизывает память не только о дореволюционном, но и о совсем недавнем прошлом.
Дело Дрейфуса
«О Дрейфусе я помню: из-за этого дела тогда волновался весь наш дом, все знакомые. И меня тоже это зацепило в то время: как же так — невинного человека словно зарыли заживо в могилу на далеком, почти необитаемом острове! Но мне было всего десять лет, очень многого я во всем этом просто не понимала. Кто сделал это черное дело, для чего сделал? Потом, когда мне уже минуло двенадцать, дело это снова всплыло. Однако и тут в моей голове еще не все дозрело до полного понимания, почему мир волнуется из-за этого французского офицера».
Процесс Дрейфуса — одно из самых резонансных политических событий рубежа веков. Французский офицер генерального штаба, еврей по происхождению, Альфред Дрейфус в 1894 году был обвинен в шпионаже на основании сходства его почерка и почерка, которым было написано письмо (бордеро) с перечнем секретных документов. Он был публично разжалован и сослан на Чертов Остров во Французской Гвиане. В 1895 году дело Дрейфуса начали пересматривать, в 1896 году полковник Пикар установил истинного автора бордеро — майора Эстергази. В 1898 году писатель Эмиль Золя выступил с открытым письмом «Я обвиняю», в 1899 дело было передано в кассационный суд, а за Дрейфусом был отправлен крейсер «Сфакс». В трилогии о деле Дрейфуса рассказывает Александр Степанович Ветлугин (его прототип пока установить не удалось, но вероятнее всего, это кто-то из революционеров-бундовцев). В действительности с начала мая 1899 года российские газеты — и центральные и местные — регулярно публиковали в хронике зарубежных событий сводки, связанные с пересмотром дела Дрейфуса; некоторые телеграммы о нем занимали едва ли не половину газетной полосы. Правда, подробности о пребывании Дрейфуса на Чертовом Острове стало возможно узнать двумя годами позже, когда его книга «Пять лет моей жизни» была опубликована в журнале «Научное обозрение», а затем отдельным изданием.
В архиве Александры Бруштейн сохранилось множество выписок, связанных с делом Дрейфуса, на русском и французском языках: переписанное ее рукой письмо Золя «Я обвиняю», фрагменты из книги Дрейфуса «Пять лет моей жизни», характеристики Мерсье, Пикара, Эстергази. В записях А.Я. Бруштейн в сравнении с трилогией несколько акцентированы два момента: скорость, с которой плетется заговор вокруг «шпиона» Дрейфуса, и его антисемитский характер — в этом могли сказаться неизбежные параллели «дела Дрейфуса» и многочисленных процессов недавней сталинской эпохи. Вероятно, в ходе работы над третьей частью трилогии, А.Я. Бруштейн задумывает пьесу о Дрейфусе — в ее записях есть сцена ареста Дрейфуса с описанием места действия и репликами Дрейфуса и Дю Пати — офицера, которому были поручены предварительное расследование дела Дрейфуса и графологическая экспертиза. Само стремление писательницы рассказать об этом, почти забытом ко времени создания трилогии, процессе не случайно. Дело Дрейфуса стало важнейшим событием, о котором непрестанно говорили в среде еврейской интеллигенции; во многом именно оно сформировало систему ценностей того поколения и круга, к которому принадлежала Александра Бруштейн.
