Как евреи отмечали Рождество: Нитл-Нахт и Кристмука

Зимний солнцеворот и самая темная ночь в году

Традиционная культурная антропология рассматривает Рождество в европейской традиции как часть более широкого цикла праздников середины зимы, которые у многих народов календарно привязаны к периоду вокруг самой длинной ночи в году. Зимние ночи от римских Сатурналий, через германо-скандинавские праздники Йоля и «суровых ночей» до славянских колядок традиционно считались временем «усиления» потусторонних сил. Страх перед темнотой и холодом компенсируется обрядовой активностью: светом, шумом, обильной едой, масками, играми и некоторым ритуальным обманом, анти-поведением, инверсией норм. Вероятно, широкая популярность Рождества и праздничных ритуалов вокруг этой даты лежит в основе того же страха зимней тьмы и надежды на возвращение света.

Еврейские ханукальные обычаи также органично вписаны в эту систему сезонных практик. Однако в тех случаях, когда чужая ритуальная традиция (Рождество) накладывается на собственную (Хануку), в фольклоре возникают особые, гибридные формы поведения. Они не сводятся ни к прямому заимствованию, ни к простому отторжению, а формируют самостоятельную «ночную рамку» из набора принятых практик, рассказов и запретов, через которые община одновременно дистанцируется от доминирующего праздника и символически осваивает самый уязвимый отрезок зимнего времени. Именно в этом пространстве пересечения и напряжения рождается феномен Нитл-нахт. 

Нитл-нахт — название Рождества в еврейской традиции 

Термины нитл или нитель и устойчивое выражение нитл-нахт, канун Рождества, фиксируются в ашкеназской традиции уже довольно рано: по раввинистическим источникам известно, что евреи северной Франции уже в эпоху Высокого Средневековья называли Рождество «нитл». При этом происхождение термина остаётся дискуссионным, и в научной литературе сосуществуют несколько конкурирующих объяснений. Наиболее распространённая гипотеза связывает слово нитл с латинским natalis / dies natalis («рождение», «день рождения»), что хорошо объясняет его фонетическое сходство с европейскими названиями Рождества (Natal, Navidad, Noël). Параллельно в народной и полемической традиции бытовала иная этимология от ивритского корня נתלה («повешен»), связанная с уничижительным образом Иисуса в средневековых еврейских антихристианских текстах (Тольдот Иешу она же «История повешенного» и др.). В некоторых рукописных источниках утверждалось также, что казнь Иисуса произошла не на Пасху, а именно в период Рождества, что дополнительно усиливало правдоподобие такой интерпретации. Кроме того, в немецкой традиции тоже есть название рождественского сочельника Nidelnacht (букв. ночь сливок), которое фонетически близко к еврейскому термину.

Особое место занимают аббревиатурные объяснения, характерные для еврейской ученой и полемической культуры. Так, nitl расшифровывали как נ״י ט״ל — Notzri Yeshua Talui («Иисус — повешенный из Назарета»). Эти интерпретации не претендуют на историческую этимологию, но демонстрируют, как существующее название насыщалось богословским и полемическим смыслом.

Интересно, что даже при отсутствии однозначной этимологии, само устойчивое бытование формы «нитл-нахтт» демонстрирует типичный для еврейской диаспоры механизм именования «чужого праздника»: вырабатывается внутренний термин, который одновременно описывает календарную реальность большинства и сохраняет дистанцию, позволяя говорить о ней в собственном языковом и культурном регистре.

Заповедь не учиться. Анти-поведение

Один из самых ярких и устойчивых элементов еврейского отношения к Рождеству, или к Нитл-нахт, — это запрет на учёбу в эту ночь. В идишской народной традиции смысл этого обычая отразился даже в шуточных этимологиях самого слова нитл: его объясняли как аббревиатуру от выражений “nit Torah lernen” («не учить Тору») или “nit yidn torn lernen” («евреям нельзя учиться»). Подобные расшифровки не являются научной этимологией, но точно фиксируют центральное содержание ночи в народном восприятии — сознательную и маркированную отмену учёбы. Календарные границы этого запрета зависели от конфессионального контекста окружающего большинства. В регионах с преобладанием католиков и протестантов он распространялся на ночь с 24 на 25 декабря, тогда как в странах с православным населением — на период с 6 на 7 января. В хасидской традиции даже закрепилось различие между «малым» и «большим» Нитлом (kleyner/groyser nitl), что подчёркивает подвижный и регионально адаптируемый характер обычая. В мемуарных свидетельствах начала XX века отказ от изучения Торы в эту ночь описывается парадоксальным образом как «мицва», то есть как религиозно оправданное и допустимое действие. В источниках подчёркивается, что в Нитл-нахт старались даже не открывать священные книги, опасаясь их осквернения.

Существует несколько объяснений такого поведения в еврейских источниках, но они ни одно из них не формулирует это как законодательную норму, оставляя его в рамках понятия минхаг, локальный обычай. Одна из главных мотиваций запрета на изучение Торы в эту ночь основана на каббалистических представлениях о силе учёбы и её непосредственном воздействии на мир: изучение Торы понимается как источник святости и исправления, способный облегчить страдания Иисуса; именно поэтому в эту ночь учёбы избегают, чтобы не содействовать его «исправлению». Наряду с этим фиксируется социально-полемическая мотивация: отказ от учёбы позволял избежать символического «почтения» Иисуса и снизить риск раздражения или насилия со стороны христианских соседей. Нитл-нахт воспринималась как ночь потенциальной опасности, когда важно удерживать детей дома и минимизировать публичную активность. Не случайно такие нормы передавались преимущественно устно, а не через письменные галахические тексты, — из соображений осторожности и безопасности. Различное отношение к этому обычаю внутри иудаизма дополнительно подчёркивает его негалахический характер. Литовские раввины нередко отвергали мистические объяснения и настаивали на продолжении учёбы, тогда как хасидские общины старательно сохраняли паузу как наследуемую традицию. 

Опасная ночь: границы дозволенного и стратегии защиты

В любом случае, в еврейской традиции Нитл-нахт осмыслялась как опасное время, требующее особой осторожности. Эта опасность понималась одновременно в социальном, мифологическом и бытовом измерениях и потому оформлялась через набор конкретных запретов и защитных практик, прежде всего в пространстве дома. Один из наиболее устойчивых фольклорных мотивов связан с представлением о «скитающемся мёртвом», который не имеет покоя именно в рождественскую ночь. В мемуарных и полемических текстах раннего Нового времени эта фигура отождествляется с Иисусом, «возвращающимся» в Нитл-нахт, летающим в небе и способным приносить вред или тревогу. Именно этим объясняется представление о ночи как времени нестабильности, когда мир особенно уязвим. В источниках подчёркивается, что опасность не всегда персонализирована: иногда говорится не о самом персонаже, а об «усилении сил», которые действуют в эту ночь.

В ряде регионов Восточной Европы Нитл-нахт имела и собственное народное название blinde nakht («слепая ночь»). По этнографическим свидетельствам из Подолии и Волыни, это обозначение было более привычным для повседневного языка, чем книжный термин нитл. Его происхождение связывают, с одной стороны, с уличным рождественским фольклором: славянские зимние обходы и колядные процессии часто сопровождались слепыми музыкантами. С другой стороны, внутри еврейского восприятия «слепая ночь» осмыслялась как время нарушенной видимости и контроля, опасная ночь, когда «лучше не смотреть и не показываться», не выходить из дома и не открывать сакральные тексты.

Детский фольклор нитла: «летающий Йосл Пондрик»

Летающая фигура Иисуса в детском еврейском фольклоре о нитл-нахт приобрела любопытную персонификацию. Его стали называть «Йосл» или «Йойсл дер Пондрик». Этимология этого прозвища кроется в ранней антихристианской полемике о происхождении Иисуса, следы которой сохранились в Талмуде несмотря на все цензурные запреты. В раввинистической литературе сохранилось имя предполагаемого отца Иисуса, римского легионера Пантеры или Пандеры. Со временем в идише это имя трансформировалось в Pandrik/Pondrik/Pondrak. В таком контексте «Иосл Пондрик» вошел в детский ашкеназский фольклор. В материалах еврейского научно-исследовательского института ИВО из Галиции и Волыни зафиксировано поверье, согласно которому в это ночь он летает по небу и поэтому детям нельзя было идти в хедер и вообще выходить из дома. Возможно, и это поверье — отголосок средневекового антихристианского еврейского памфлета «Тольдот Иешу», где описывается как Иисус и Иуда летают в небе, сражаясь друг с другом.

С рождественской ночью связаны и некоторые этнографически засвидетельствованные домашние защитные практики. Так, в рассказах выходцев из Волыни и Подолии описывается обычай накрывать в эту ночь все жидкости, такие как воду, молоко, вино, или класть сверху железный предмет (гвоздь, нож), чтобы защитить их от ритуальной нечистоты. Железо здесь выступает как универсальный оберег, известный и в более широком европейском фольклоре. Принципиально важно, что опасность Нитл-нахт была строго ограничена во времени. Во многих свидетельствах подчёркивается момент полуночи как рубеж: до неё действуют запреты и предосторожности, после — они снимаются, и жизнь возвращается в нормальное русло. Такая временная рамка превращала страх в управляемый опыт: ночь оставалась опасной, но не бесконечно, а лишь в пределах чётко очерченного отрезка.

От страха к игре: карты, смех и разрешённая инверсия

После того как учёба на Нитл-нахт «останавливается» (и даже может называться мицвой не учиться), в традиционном описании этой ночи появляется вторая, не менее характерная сторона — это разрешённые игры и досуг, которые в обычные дни могли восприниматься как легкомыслие или даже как осквернение Торы. В эту ночь все запреты снимаются. В воспоминаниях Ихиеля Котика есть такой эпизод: «Так семья проводила за картами до Хануки часа по два каждый вечер, а в Хануку играли, может, до полуночи. И так играли все вечера, до Нитл, когда сам Бог велел играть в карты, и когда, по обычаю, не учат Тору. Но после Нитл совершенно прекращали играть в карты».

Здесь важно, что игра получает статус легитимированной инверсии — временно разрешённого анти-поведения. Именно поэтому карточные игры становятся почти «визитной карточкой» Нитл-нахт. Источники подчёркивают, что это была редкая ночь, когда карточная игра разрешалась максимально широко, даже больше чем на просто на Хануку, когда многие раввины и религиозные авторитеты разрешали играть в азартные игры. Воспоминания хедерных мальчиков передают атмосферу как подлинный зимний праздник: «ночь радости», когда «разрешены всякие игры и даже дебоширство», и дети могли мечтать, чтобы «нитл-нахт» длилась всю зиму.

В некоторых свидетельствах этот «праздник наоборот» выходит за пределы детского мира: упоминаются и взрослые, и даже «почтенные знатоки Торы», которые в эту ночь «пылко служат игре» и «не без угощения»; встречаются описания бейс-медреша, где играют, выпивают пиво и водку. Согласно воспоминаниям, Любавический ребе в ночь нитла играл в более серьезную игру — в шахматы. Здесь игра выполняет двойную функцию: с одной стороны, даёт психологическую разрядку в самую тёмную часть зимы; с другой — подчёркивает силу нормы, потому что инверсия строго ограничена во времени и не отменяет порядка «в целом». В результате Нитл-нахт переживается как структурированный карнавал: ночь, когда нарушение повседневности допустимо именно потому, что оно заранее вписано в рамку исключения.

Ритуальные инверсии: громкая «Алейну» как «ночь без страха» в немецком нитл

В немецко-ашкеназском фольклоре и ритуальной практике Нитл-нахт проявляется не только как «опасная ночь», но и как ритуальная инверсия повседневной осторожности. Именно здесь фиксируется парадоксальный литургический обычай: в ночь Нитл евреи читали молитву «Алейну» вслух, хотя в обычные дни её произносят тихо и шепотом. Сам факт необходимости читать «Алейну» шёпотом связан с исторической практикой самоконтроля: отдельные формулы молитвы могли восприниматься христианами как полемические, поэтому общины часто предпочитали не привлекать внимания. Нитл же описывается как единственный вечер в году, когда «можно» читать эту молитву в полный голос, потому что «нет опасности быть услышанными», то есть социальный риск как будто временно исчезает (в том числе потому, что христианская среда в этот вечер занята собственным ритуалом). Среди исследователей укрепилось мнение, что эта громкая «Алейну» была еврейским ответом на христианскую рождественскую молитву “Te Deum”, поскольку оба текста в своих религиозных системах маркируют триумф и символическое преодоление угрожающего чужака.

Америка: ассимиляция, «Кристмука» и китайские рестораны

В Америке в конце XIX – первой половине XX века формируется обычай, который позднее станет культурным клише, семейный поход евреев в китайский ресторан в Рождество. Со временем этот поведенческий паттерн получил культурное имя. Понятие «кристмука» (Chrismukkah), гибрид Рождества и Хануки, появляется уже в конце XX века и отражает не столько религиозный синтез, сколько гибридную идентичность американских евреев, живущих в пространстве доминирующей рождественской культуры. Американский вариант нитл-нахт не унаследовал напрямую восточноевропейскую модель «опасной ночи», но сохранил её структурную логику: необходимость пережить рождественское время, не участвуя в христианском ритуале и при этом не уходя в полную изоляцию. Есть много объяснений, почему были выбраны именно китайские рестораны. Во-первых, они были практически единственными заведениями, открытыми 24–25 декабря в крупных городах США, прежде всего в Нью-Йорке. Это зафиксировано в городской прессе и воспоминаниях: европейские рестораны и магазины закрывались, тогда как китайские заведения, не связанные с христианским календарём, продолжали работать. Во-вторых, китайские рестораны воспринимались как культурно нейтральное пространство. В отличие от европейской кухни, тесно связанной с Рождеством, китайская еда не несла христианской символики. Исследователи подчёркивают, что для еврейских иммигрантов это было принципиально: ресторан становился местом, где можно было быть в общественном пространстве, но вне рождественского спектакля, давало возможность не растворяться в празднике большинства и одновременно не прятаться. В-третьих, имел значение и фактор кашрута: китайская кухня почти не использует молочные продукты, что снижало символическое напряжение нарушения диетарных границ. Это регулярно подчёркивается в мемуарных источниках и объясняет, почему именно китайская, а не любая другая «экзотическая» кухня закрепилась в качестве нормы.