ВЕТКА ПАЛЕСТИНЫ
Скажи мне, ветка Палестины:
Где ты росла, где ты цвела?
Каких холмов, какой долины
Ты украшением была?
У вод ли чистых Иордана
Востока луч тебя ласкал,
Ночной ли ветр в горах Ливана
Тебя сердито колыхал?
Молитву ль тихую читали,
Иль пели песни старины,
Когда листы твои сплетали
Солима бедные сыны?
И пальма та жива ль поныне?
Все так же ль манит в летний зной
Она прохожего в пустыне
Широколиственной главой?
Или в разлуке безотрадной
Она увяла, как и ты,
И дольний прах ложится жадно
На пожелтевшие листы?..
Поведай: набожной рукою
Кто в этот край тебя занес?
Грустил он часто над тобою?
Хранишь ты след горючих слез?
Иль, божьей рати лучший воин,
Он был с безоблачным челом,
Как ты, всегда небес достоин
Перед людьми и божеством?..
Заботой тайною хранима,
Перед иконой золотой
Стоишь ты, ветвь Ерусалима,
Святыни верный часовой!
Прозрачный сумрак, луч лампады,
Кивот и крест, символ святой…
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой.
Это хрестоматийное стихотворение Лермонтова — наверное, самый известный в русской поэзии текст о Святой Земле. При том, что Святой Земли в нем как будто и нет. Ни задыхающихся восторгов при виде древних святынь, какими переполнены рассказы паломников, ни пыльных камней Иудеи и всеобщего запустения, памятных по великолепным путевым очеркам Ивана Бунина — вершинном достижении русского «травелога».
У Лермонтова же — одни грезы, видения да романтические клише: «Востока луч», путник в знойном мареве пустыни, «горы Ливана» и «чистые воды Иордана». И полнейший эффект присутствия. На то он и гений, Лермонтов.
…Читатель нашего века, должно быть, уже видит мысленным взором запаянную в пластик оливковую веточку с надписью «Made in Holу Land». Ну хорошо, с учетом реалий первой трети XIX века, малой предприимчивости тогдашних «сынов Солима» и отсутствия развитого туристическо-сувенирного бизнеса — завернутую в бумажку. Или засушенный меж страниц книги палестинский цветочек: ведь М. Ю. Лермонтов поверх читательских голов протягивал руку А. С. Пушкину и откровенно развивал мотивы его не менее хрестоматийного «Цветка» (1828): «Цветок засохший, безуханный, забытый в книге вижу я…»
К счастью, ветку Палестины, по выражению М. А. Булгакова, поэт сам разъяснил — «пальма та», «ветвь Иерусалима перед иконой золотой». И даже точнее, черным по белому написано — перед кивотом, то есть поставцом для икон.
История услужливо подсовывает нам раскрытый на нужной странице мемуар:
Когда же возвратился домой, нашел у себя его (Лермонтова) записку, в которой он опять просил моего заступления, потому что ему грозит опасность. Долго ожидая меня, написал он, на том же листке, чудные свои стихи «Ветка Палестины», которые по внезапному вдохновению исторглись в моей образной, при виде палестинских пальм, принесенных мною с Востока…
Мемуарист — А. Н. Муравьев, поэт, драматург, духовный писатель, паломник и путешественник, автор необычайно популярной в свое время книги «Путешествие ко Святым местам в 1830 году». Литературоведы считают, что внезапный порыв вдохновения настиг Лермонтова в феврале 1837 года, когда барду грозила опала из-за стихотворения «Смерть поэта» и он искал заступничества Муравьева.
Одну из «палестинских пальм», вспоминали современники, Муравьев подарил Лермонтову, который хранил ее в ящике под стеклом.
Пальмовыми ветвями встречали Иисуса у врат Иерусалима. Все ясно: бедный поэт размышляет под иконами о превратностях человеческих судеб и собственной фортуны, в тихом уголке «мира и отрады» видит впереди страдания и гонения и с помощью разветвленной христианской образности рисует путь жертвенности и мужества («божьей рати лучший воин»). Тут и рассуждать вроде бы не о чем.
Но известный теолог, культуролог, поэт и переводчик Д. Щедровицкий с этим никак не может согласиться. Зачем «бедные сыны Солима» — а это, конечно, иудеи — сплетали ветви пальм? По его мнению, речь идет о «лулаве», сплетенном из побега пальмы, ветвей мирта и ивы — пучке растений, необходимом для литургии еврейского праздника Суккот или Кущей. Как и предписано в книге Левит:
А в пятнадцатый день седьмого месяца, когда вы собираете произведения земли, празднуйте праздник Господень семь дней… возьмите себе ветви красивых дерев, ветви пальмовые и ветви дерев широколиственных и верб речных, и веселитесь пред Господом Богом вашим семь дней…
«Согласно обычаю мистиков-каббалистов, при изготовлении “лулава” над ним нараспев произносят “тихую” (шепотом) древнюю молитву (“молитву ль тихую… иль… песни старины”)» — добавляет теолог.
О символике лулава в еврейской традиции можно многое сказать. Вместе с цитрусовым плодом-этрогом он составляет библейские праздничные «четыре вида» растений и олицетворяет Тетраграмматон, четырехбуквенное имя Бога. В мидраше побег пальмы ассоциируется с позвоночником, мирт с глазами, ива с губами, этрог — с сердцем; в «Зогаре» они связываются с Божественными сферами (сфирот) и так далее…
Но мы слишком увлеклись лулавом; вернемся к статье Щедровицкого «Еще одна тайна Лермонтова». Едва ли, утверждает он, христианский паломник, вернувшийся на родину из Палестины со священным «трофеем», стал бы проливать над ним «горючие слезы»… Другое дело иудей — тот вполне мог оплакивать утраченный Храм, Иерусалим, потерянное отечество.
Гипотеза порождает у самого автора все новые вопросы: «Кто и зачем поместил этот предмет иудейского религиозного служения (а не просто “ветку Палестины”) рядом с иконостасом — “кивотом и крестом”»? Кто и зачем окружил его «заботой тайной»?
«Так или иначе, весь образный строй “Ветки Палестины” навевает мысль о своеобразном “марранстве” поэта — об “иудеохристианском” компоненте его жизнеощущения и мировоззрения, что нуждается в дальнейших исследованиях», — заключает Щедровицкий.
Вот такая версия. Как писала незабвенная советская пресса, слово за вами, лермонтоведы!