Рассказы о патриархах II (Бытие 23-29). Комментарий переводчика.
Рассказы о библейских патриархах, безусловно, относятся к самому ценному, что дошло до нас из древнееврейской культуры. Основанные на народных повествованиях о первопредках, они подверглись достаточно поверхностной идеологизации при включении в канон Пятикнижия. Функции этих рассказов в каноне достаточно ясны: сообщить про обетование патриархам и предостеречь от браков с местными жителями. Эти идеологические задачи выглядели необычайно актуально для эпохи возвращения в Сион: нужно было воодушевить людей на переселение, на жизнь в родной стране в качестве меньшинства, внушив при этом надежду на будущее, и одновременно предостеречь от ассимиляции с местными жителями, которая выглядела чересчур реальной опасностью.
Однако под этой поверхностью текут потоки более глубокие и мощные. Мы уже писали о том, что из рассказов о патриархах перед нами встает весьма архаичная фигура трикстера-первопредка. Рассказы о Йаакове добавляют еще одну деталь: этот трикстер (мифологический плут) воплощает культуру, в то время как его жертвы связаны с дикой природой. Йишмаэль и Эсав — оба охотники; одновременно они воспринимаются как дикие звери («дикий осел, а не человек» Йишмаэль; поросший красной шерстью Эсав). С точки зрения «охотничьих» культур (например, традиционной грузинской — см. Вирсаладзе), где зверь олицетворяет природу, а охотник — культуру, это выглядит очень странно: охотник и дикий зверь оказываются тождественны. Такая идентификация представляется тем более примечательной, если учитывать «охотничьи» корни фигуры царя. Библия мельком упоминает «царя-охотника» Нимрода, но в целом не проявляет интереса к этой тематике.
Кто же противостоит «дикому человеку», охотнику и зверю одновременно? Это «человек простой, живущий в шатрах» (25: 27). Конечно, шатер — не более чем временное жилище кочевника, но все же это дом, противопоставленный окружающему «полю». (Примечательно, что раввинистическая эпоха поселила праотца в «шатрах Торы», а «шатрами Йаакова» назвала синагогу). Трикстер — носитель культуры — оказывается «домашним мальчиком», маминым любимцем. Однако, будучи связан с домом, он, подобно Одиссею, пускается в вынужденное странствие.
Упоминание Одиссея здесь не случайно. Я имею в виду историю ослепления циклопа Полифема, и без того одноглазого. Попав в плен к циклопу-людоеду, Одиссей лишает его зрения, предварительно отрекомендававшись как «никто», а затем вместе со спутниками выходит из плена, водрузив на плечи баранов. Слепой Полифем ощупывает баранов, чтобы определить, не сидит ли кто на них верхом, и ему невдомек, что кто-нибудь может находиться и под ними.
В этом рассказе много общего с историей обмана Йицхака: указание ложной идентичности (в одном случае Йааков именует себя Эсавом, в другом Одиссей называет себя «никто»), мотив слепоты, использование домашнего животного или его шкуры для маскировки (мотив ощупывания). Но главное в том, что в обоих случаях обманщик связан с культурой, тогда как обманутый — звероподобный дикарь (у Гомера «дикость» Полифема ассоциируется с занятием пастуха, которое в нашем источнике связывается, наоборот, с полюсом культуры).
Многие народы считали своих первопредков трикстерами, но местный вариант хитроумного Одиссея в качестве отца-основателя нации — это только у евреев. Такими и остались мы до сегодняшнего дня — сильно умными и культурными, «домашними» людьми, постоянно меняющими место жительства, не отказывающимися при необходимости ни от охоты, ни от войны, но не получающими особого удовольствия ни от охотничьего рожка, ни от военной трубы.
Титульная иллюстрация: Пейзаж с танцующими фигурами (Бракосочетание Исаака и Ревекки). Картина Клода Лоррена, 1648 г. / Wikimedia