В своем знаменитом докладе, прочитанном 17 ноября 1942 года в Библиотеке Конгресса США, Томас Манн неоднократно возвращается к мысли о том, что, хотя «многие склонны были видеть в „Иосифе и его братьях“ роман о евреях или даже всего лишь роман для евреев», на самом же деле 1200-страничная тетралогия об Иосифе — не что иное, как «…окрашенная юмором, смягченная в своем звучании иронией, я сказал бы даже: стесняющаяся заговорить во весь голос поэма о человечестве». При этом нобелевский лауреат признает, что «в изложении событий… роман придерживается Книги Бытия, с неизменно шутливой серьезностью стараясь оставаться верным этому первоисточнику, и многие его места весьма напоминают толкование и комментарий Пятикнижия Моисеева, написанный каким-нибудь ученым раввином мидраш» 
.
Но не лукавил ли нобелевский лауреат, утверждая, что «все еврейское составляет в романе лишь его передний план», а «древнееврейская интонация повествования является… лишь одним из равноправных элементов стиля»? По мнению Алана Левенсона, историка и специалиста в области иудаики из университета Оклахомы, большинство литературоведов-германистов упорно игнорируют тот факт, что в «Иосифе и его братьях» Манн использует раввинистические техники комментирования библейского текста. Также, как считает А. Левенсон, они совершенно безосновательно оставляют без внимания частоту, с которой Манн цитирует мидраши, и общий «еврейский дух» повествования, и, как следствие, явный филосемитский характер произведения .
Согласно определению И. Хайнемана, одного из первых исследователей методологии мидраша, мидраш — это «созидательная филология», поскольку, подобно филологу, мидрашист комментирует текст Писания, пытаясь заполнить все лакуны и выявить все его скрытые значения, восстановить «пропущенное место» в библейском рассказе. Как отмечает Левенсон, Манна, не владеющего ивритом, сближает с традиционными мидрашистами также «усердное исследование звучания, значений и этимологии библейских слов» .
Известный американский писатель, переводчик и литературовед еврейского происхождения Людвиг Льюисон (Ludwig Lewisohn) — один из немногих, кто еще в середине 50-х годов прошлого века отметил эти особенности «Иосифа и его братьев». По его определению, знаменитая тетралогия — не что иное, как «супермидраш».
Как сообщает в переписке сам Манн, при работе над романом он использовал в качестве одного из источников книгу еврейского фольклориста, писателя и литературного критика Михи Йосефа Бин Гуриона (Михи-Йосефа Лев-Бердичевского) «Легенды евреев» («Die Sagen der Juden») в переводе на немецкий. По ней он ознакомился с многочисленными «мидрашей аггада». Многие из них, дополненные реалистичными историко-этнографическими деталями и окрашенные характерной Манновской иронией, вошли в роман как одни из самых ярких его эпизодов. Такова, например, сцена пира, устроенного Мут, женой Потифара-Петепра, во время которой ее подруги, пораженные красотой Иосифа, ранят руки острыми ножичками для фруктов (Мидраш Танхума, Сефер Гаишар), или знаменитый эпизод с участием Серах, дочери Ашера, в песне возвещающей деду о чудесном спасении его любимого сына (Берешит Раба, 92; Танхума, Сефер Гаиашар). По признанию самого романиста, в стихотворном тексте песни Серах, также написанном Манном, «причудливо переплетаются рифмованные реминисценции псалмов и строки с поэтической интонацией немецкого романтизма».
Глубокий интерес к древнеегипетской истории и культуре, проявившийся у писателя уже в детстве, в сочетании с истинно немецкой дотошностью (в период работы над романом Манн совершил несколько путешествий в Египет и Палестину), позволили ему с максимальной достоверностью описать выбранную для действия романа эпоху правления Аменхотепа III (фараон, при котором Иосиф попадает в Египет) и его сына, религиозного реформатора Эхнатона (фараона, сделавшего Иосифа «вторым после себя»).
Эпизод, в котором египетские мудрецы неудачно толкуют Эхнатону его сны — еще один пример почти дословно процитированного мидраша (Берешит Раба, 89), искусно вписанного в «реконстуированную» писателем историческую эпоху: «семь прекрасных коров — это семь принцесс, которых Нефернефруатон-Нофертити, царица стран, постепенно родит. А то, что тучный скот был съеден хилым, означает, что эти семь дочерей еще при жизни фараона умрут».
Хозяин Иосифа Потифар-Петипра — кастрат, как и «сарис» еврейских комментаторов. Вину за его увечье у Манна при этом несут «священные родители» Туий и Гуий, чьи имена писатель заимствует у реальных исторических персонажей — тещи и тестя Аменхотепа III, т. е. бабки и деда Эхнатона с материнской стороны.
Для того, чтобы органично вписать в исторический контекст историю хлебодара и виночерпия, Манн делает одного из них участником «гаремного заговора», имевшего место в историческом Древнем Египте позже, в эпоху 19-й династии, при Рамсесе III («было решено, отравив фараона хлебом или вином, или тем и другим сразу, воспользоваться неизбежной суматохой для дворцового переворота…»). Официальной же причиной царской немилости Манн вслед за РаШИ (Берешит, 40:1) делает «куски мела и мух», якобы по недосмотру попавших в хлеб и вино фараона.
Всякий раз, упоминая в своем докладе об этой особенности романа, бросающейся в глаза всем хоть сколько-нибудь знакомым с раввинистической традицией, Манн многократно повторяет, что традиционные еврейские комментарии и мидраши — лишь один из многих использованных в работе над романом источников, а «сфера иудейских преданий и легенд повсюду покоится на подведенных под нее опорах в виде элементов других… мифологий». В качестве примера он приводит сцену первой беседы Иосифа с юным фараоном, в ходе которой, действительно, «все мифологии мира — еврейская, вавилонская, египетская, греческая — сплетаются в такой пестрый клубок, что читатель, полагавший до сих пор, что держит в руках книгу библейско-иудейских легенд, теперь уж вряд ли вспомнит об этом».
Читая «Иосифа и его братьев», трудно игнорировать тот факт, что в нем встречается не только множество еврейских реминисценций, но и значительное число христианских. Это и белая ослица, на которой восседает Иосиф, и три дня, которые он провел в яме до дня своего освобождения-«воскресения». Очень показательны в этом плане и несколько эпизодов с участием загадочного безымянного человека, встретившегося Иосифу на пути к братьям. Сначала он сообщает Иосифу, что может стать стражем колодца, а затем говорит встретившему его у опустевшего колодца Реувену, что «сидит здесь… попытки ради и начерно», намекая на «второе пришествие» Иосифа, его смерть и воскресение в качестве некоего божества. Все здесь: обращенные к Реувену слова об отваливших камень с устья, общий контекст происходящего (яма-колодец, исполнившая роль «могилы», стремление Реувена извлечь из нее Иосифа и нарядить в принесенные им одежды, присутствие загадочного стража) совершенно однозначно намекают на евангельскую сцену, в которой явившиеся к месту погребения Иисуса жены-мироносицы находят могилу пустой, а встреченный ими ангел сообщает о воскресении погребенного. Означает ли это стремление Манна следовать важнейшему лютеранскому принципу толкования Библии: воспринимать весть о Христе как единственный центр и единственную перспективу Писания?
Левенсон, не отрицая христианского, считает, что на образ путника также оказали влияние сразу три раввинистических комментария: РаШИ, Ибн Эзры и РаМБаНа (Нахманида). По мнению первого, безымянный путник, «а-иш» — это посланный к Иосифу ангел Габриэль, второй считает его обычным странником, а третий объединяет оба варианта толкования, объявляя «человека» персонификацией Провидения .
Сама идея написать роман об Иосифе впервые посетила Манна, по его словам, в 1926 году именно во время чтения «старой фамильной Библии». Семья потомственных любекских коммерсантов Маннов исповедовала лютеранство, и Библия, которую раскрыл в тот судьбоносный мюнхенский вечер писатель была, естественно, лютеранской. В своей статье «Еврейская книга христианского автора?» А. Левенсон утверждает, что, хотя метод интерпретации библейского текста, применяемый Манном, нельзя назвать ни абсолютно еврейским, ни абсолютно христианским, в определенном смысле автор тетралогии стоит гораздо ближе к «еврейскому лагерю», чем, например, к лютеранской традиции, в которой был воспитан. В качестве примера он приводит одну из глав последней, 4-й части романа, являющейся своеобразным мидрашом на описанную в 38-й главе книги Берешит историю патриарха Йегуды и его невестки Тамар.
Рассуждая в своих знаменитых «Лекциях о Книге Бытия» о событиях, описанных в 38-й главе, Лютер патетически восклицает: «Поскольку эта глава не сообщает ни о чем, кроме рождения у Иуды детей и его отдаления от братьев, а также о его позорнейшем инцесте со своей невесткой Фамарью, мы вновь задаемся вопросом: почему Бог и Дух Святой пожелали, чтобы эти постыдные и отвратительные события были записаны и сохранены, и чтобы о них читали в церкви?» .
Современник Манна, известный протестантский проповедник, библеист Герхард фон Рад, вторит Лютерy: «Некоторые из ее поступков по меркам ее эпохи не просто необычны, а омерзительны» .
Манн же, вслед за еврейскими комментаторами, не идеализируя Тамар, находит оправдание ее «неприличному и в то же время проникнутому глубокой серьезностью поведению»: она «хотела выйти на столбовую дорогу, дорогу обетованья… хотела войти в эту семью, включиться своим лоном в цепь поколений, которая вела к благу, уходя в даль времен» . Искренне симпатизируя Тамар, писатель делает ее одновременно персонажем и «со-редактором» повествования о семье Иакова: «cамое себя она хотела вставить — и с поразительной решимостью вставила — в большую историю, в величайшее бытие, от которого, узнав о нем от Иакова, не давала отставить себя, чего бы ей это ни стоило… соблазнив, вставила себя Тамар в ту большую историю, одним из вставных эпизодов которой является эта; она сыграла роль обольстительницы и придорожной блудницы, чтобы только не быть отставленной, и, не щадя себя, унизилась, чтобы возвыситься…» . По мнению Левенсона, это сближает Манна скорее с традицией мидраша, чем с христианской традицией, предпочитающей делить все библейские персонажи на абсолютно положительные и абсолютно отрицательные .
Подводя итоги своего исследования, А. Левенсон, оговариваясь, что такие категоричные определения, как «еврейский» или «христианский» роман, не могут выразить всей его сложности, но сам способ толкования Библии, который Манн использует в своей тетралогии, стоит гораздо ближе к раввинистической традиции мидраша, чем к христианской традиции.
Титульная иллюстрация: Иосиф открывается своим братьям (фрагмент). Фреска Дома Бартольди, Рим. Петер Йозеф фон Корнелиус, 1816–1817 / Wikimedia, Старая национальная галерея, Берлин